Николай Спешнев: Важно понять – тогда будет диалог

Мой прапрадед был членом кружка петрашевцев. Он был арестован вместе со всеми
членами кружка, и так же, как и все, был приговорен к смертной казни, которая в
последний момент, когда все уже стояли на Семеновском плацу, была заменена на
10-летнюю каторгу. Мой дед помнил его: дед родился в 1872 году, а прапрадед умер
в 1882.

Любопытно, что я в свое время дружил с внуком Достоевского, а мой прапрадед
был другом Достоевского. Еще моему предку принадлежал дом на Кирочной улице,
который потом отобрали, когда вынесли приговор и лишили прапрадеда дворянского
звания. Но в этот дом не захожу – только иногда смотрю на него, когда оказываюсь
рядом.

– Николай Алексеевич, Вы родились в Китае, там же и
провели свое детство. Расскажите, как Вы оказались так далеко от
России?

Это непростая история. Мой дед был военным – полковником. После получения
военного образования в 1896 году он вызвался поехать на Дальний Восток, что в те
времена было редкостью – мало кто высказывал такое желание. При этом на Дальний
Восток он плыл на пароходе через Индийский океан, на котором он, кстати,
познакомился с моей бабушкой.

Во Владивостоке он закончил Восточный институт по специальности «японский,
маньчжурский, китайский и тибетский языки». Так что, помимо технического
образования, которое он получил как военный, он еще стал востоковедом. Это ему
помогло в какой-то степени в дальнейшем. Дело в том, что, когда началась
революция 1917 года, он отправился к Колчаку, но, не добравшись до расположения
войск адмирала, попал по дороге в плен к красным.

Там он пробыл какое-то время, а потом выяснилось, что одному комиссару
требуется переводчик с японского, и мой дед опять поехал во Владивосток. Там он
немного поработал, а в 1921 году вся семья решила уехать в Харбин. Этот город в
то время был отчужденной территорией КВЖД, и там дед стал преподавать русский
язык в местной гимназии. А его сын, то есть мой отец, стал работать на
пограничной заставе. Потом дед перебрался в Пекин, а за ним – и мой отец, где
они жили с 1925 по 1947 годы, и где в 1931 году родился я.

При этом ни мой дед, ни отец, ни я так и не стали гражданами Китая. Я даже
помню, что после того, как японцы захватили Китай в конце 1930-х годов, я ходил
с повязкой на руке с унизительной надписью: «Без гражданства».

Сначала я год проучился во французском пансионе, изучая английский и
французский, а потом – в китайской. Вообще, к русским, которые знают китайский
язык, там всегда относились и относятся хорошо: в Китае уважают людей, знающих
язык этой страны. Считается, что если европеец его выучил, значит, он что-то
может и уважает эту страну, хочет в ней жить. А поскольку мой отец, видимо,
подумал о моем будущем, то он отдал меня в китайскую школу.

Я был единственным русским в классе. А ведь в Пекине были и английская, и
французская, и немецкая, и русская православная школы. Но отец принял именно
такое решение. И я в восемь лет пошел в китайскую школу, где проучился до
окончания войны. Ушел я из нее в 1945 году, когда при советском посольстве была
создана русская школа, которая называлась «Школа советских граждан при
генкосульстве СССР». При этом так получилось, что я, закончив восьмой класс
китайской, пошел в пятый класс русской школы.

Сейчас в Китае сделали фильм про меня, и там мои бывшие товарищи по пекинской
школе вспоминают, что, по их мнению, я был вполне обыкновенным китайцем. Но, в
отличие от местных жителей, которые являются интровертами, я был экстравертом,
так что меня часто наказывали за экспрессивность, которая там не
поощряется.
Сейчас китайцы зовут меня сделать фильм о Пекине моего детства,
потому что они не знают о Пекине того времени то, что знаю я.

В 1947 году. Ехали, как сейчас помню, на теплоходе «Гоголь» – через
Цусимский пролив до порта Находка. А уже оттуда в теплушках поехали на Урал и
осели в Оренбургской области в городе Новотроицке: дальше нас не пустили.

Деда вскоре арестовали по обвинению в том, что он японский шпион, и больше мы
его не видели. Почему японский? Дело в том, что после того, как японцы захватили
Китай, он работал какое-то время у них на радиостанции.

В Ленинград я приехал благодаря родственникам: моя тетка была известным
советским оптиком, дядя – профессором МГУ. Кроме того, о моем переходе хлопотал
академик Сергей Вавилов, который был тогда директором Оптического института. И
потом, уже закрепившись в Ленинграде, я перетянул туда и отца.

Он сам меня нашел. Я еще школу оканчивал, а уже им тексты наговаривал. Также
до поступления я уже был переводчиком у первой группы китайских студентов,
которые учились в Горном институте – переводил им высшую математику и черчение,
сам ничего в этом не понимая.

Я вообще хотел быть музыкантом, дирижером симфонического оркестра. Но потом я
на охоте покарябал себе палец, и уже ни на скрипке играть не мог, ни на
фортепиано. Но, видимо, все эти мои задатки перешли в педагогику – в итоге я
решил стать ученым и преподавателем.

Могу сказать, что студенты меня любят: занятия у меня нескучные. Многие
говорят, что они – как спектакль. Я так не считаю, но я стараюсь сделать лекции
по китайской фонетике веселым делом. Ведь китайская фонетика – это страшнейший
труд. Если нет слуха, то китаистом лучше не становиться – во всяком случае,
разговорный язык точно не освоишь.

Первым высокопоставленным чиновником, для которого я переводил, был Никита
Сергеевич Хрущев. Это было в 1957, на Фестивале молодежи и студентов в Москве.
Там была китайская делегация, при которой я был главным переводчиком. И во время
торжества в Кремле одна из известных китайских актрис захотела пообщаться с
Хрущевым. Никита Сергеевич, которого я обычно воспринимал по репортажам,
оказался очень серьезным человеком, никакого «хи-хи» — «ха-ха». У них состоялся
очень непринужденный и серьезный разговор.

После Хрущева я переводил для Брежнева, когда он еще был председателем
Верховного Совета. Во время одного из партийных съездов он приехал сюда с
председателем КНР Лю Шаоци. Брежнева я запомнил веселым и энергичным. На мой
взгляд, этот Брежнев, и тот, который был потом генсеком, – совершенно разные
люди.

Больше всего, конечно, мне повезло с Горбачевым: с ним и Раисой Максимовной
мы были и в Китае, и на Тайване. В Китае – в 1989, я тогда в основном переводил
для Раисы Максимовны, а на Тайване – в 1994, куда они приехали по приглашению
местного бизнесмена. И там мы провели 5 суток, в течение которых я работал один
– без помощника. А ведь не зря говорят, что синхронист должен 20 минут
переводить и 40 минут отдыхать. Было очень сложно:  даже во время торжественных
обедов, когда все люди ели, я не успевал даже закусить – нужно было все время
переводить.

Но больше всего мне нравилось работать с нашими театрами, которые
гастролировали в Китае. Я редактировал переводы Чехова, Островского на китайский
язык и делал слайды, на которых писал текст, чтобы китайские зрители могли
прочитать текст. Хорошо знал Олега Ефремова, Кирилла Лаврова.

Им нужно объяснять, что они – интроверты, а мы – экстраверты, и нам не нужно
удивляться, что они такие, а мы такие. Для них наша экстравертность – это
грубость, поэтому первое, что про нас пишут, это «грубые». Еще говорят, что мы
не держим слова. А для них китаец, который не сдержал слова и потерял свое
реноме, – это катастрофа, он может пойти и покончить с собой. Поэтому если ты
ведешь с китайцем переговоры, то оставь ему форточку для отступления, чтобы он
не оказался в тупике.

Главное – не оправдывать какие-то грубые вещи, но пытаться понять
представителя другой цивилизации. Важно именно понять – тогда будет диалог! А
если не хочешь понимать, то тогда диалога не будет.

Беседовал Андрей Захаров, «Фонтанка.ру»